Поезда одновременно вырвались из тоннелей. Нанизанная на медленно обретающие форму и вес линии составов, станция гудела и тряслась в двойном экстазе. Она в очередной раз была не собой, а скоплением наполняющих её вещей, ни чем одним, и всем сразу: огнями освещающих вагоны ламп, обувью пассажирских ног, подхваченными с пола листами газет и холодными выражениями незнакомых лиц.
Открылись двери. И платформа исчезла в течении человеческой жижи, захлебнулась в выплюнутом семени вошедших в неё поездов. В ней играл уже не гул подземного ветра, не скрежет тормозящих металлических колёс: её неровными смятыми волнами наполнила шаркающая какофония невнятных шорохов. Кошмар учителя в классе, полном шепчущихся детей, превзойдённый в масштабе, громкости и сводящей с ума неуловимости детали, фразы, слова.
Ещё мгновение шарканья. Голос диктора, хлопки дверей. Нарастающий и снова теряющийся в тоннеле гул, тишина. Лёгкий шелест новых шагов, слабые вздохи опоздавших на уехавший состав. Механическая фоновая нота, распеваемая мотором машины уборщика: тихий вихрь щекочущих камень щёток. Вторая часть бесконечно цикличной симфонии реинкарнации духа вагона, духа станции, духа эскалатора; рондо ожидания новой жизни и воспоминаний о прошедшей.
В своём ожидании, он находится в самом центре этой вселенной. По его правую руку вгрызается в толщу земли дорога на север, по левую – на юг. Перед его взором непрерывно движутся лестничные ленты, за его спиной светится экран автомата для оплаты услуг сотовой связи. Его пальцы сжимают стебли роз, его мысли по крупице выжимают из дрожащей дымки её образа отдельные знакомые черты. Разве кто-то чувствовал этот мир острее, чем он, разве знал бы этот мир другого бога, если бы в нём вообще было место для бога? Другой отправил бы туда посланников, боясь своей десницей измазаться в подземной грязи, но этот бы, не зная страха и отвращения, проник в самый разрез своего мира, он упивался бы им и с головы до ног был той же лёгкой пылью, что и колонна, подпирающая тяжёло нависшие своды.
Он достал из кармана телефон. На часах было 20:23, внизу, в серой рамке, было написано: «4 missed calls: Мама».
Сегодня утром мать резким движением распахнула шторы в спальне. Очертания её лица терялись в ослепительном свете, горящем за окном, голос был единственным звуком в тишине нового дня.
– Вставай! Чудесный день. Смотри, – она и сама, щурясь, выглянула наружу. – О господи, они что, опять перекапывают дорогу? Черти! Но да ладно. Завтрак на столе, разогреешь, найдёшь чего-нибудь, хорошо? Так, а я опоздаю, опоздаю как обычно. Ладно, целую, только вставай скорее. Умывайся. Полвина восьмого, блин. Всё, пока, удачи на учёбе!
Она исчезла в дверях комнаты. Но из прихожей донеслось ещё:
– Максим, и, пожалуйста, не опаздывай. Яйца сварила, они уже на столе. И где ты вчера был опять? Ладно, вечером расскажешь. Обнимаю, побежала!
Хлопок двери, скрежет и щелчок в замке: она исчезла. Снова сонное спокойствие в доме, снова было приятно тихо. В тишине мысли звучат чётче, становятся убедительнее и обретают вес, пропадающий в суете. Максим перевернулся на бок, расправил одеяло, скомкавшееся за ночь, и лёг лицом к стене, чтобы свет из окна не мешал ему. Он забыл оставить форточку открытой на ночь, и было немного душно, от этого в горле стояла противная сухая сладость, хотелось пить. Подушка лежала неудобно, казалась жёсткой. Когда лежать стало невмоготу, он поднялся. Яркий свет и ослабшие ноги расстраивали его, но рисунок ковра и углы шкафа расстраивали его ещё больше: размытые, они заигрывали с его заспанными глазами, измывались над его шатающейся походкой. Он навалился плечом на дверной косяк, протёр рукой глаза и пошёл на кухню.
В полном трёхкамерном холодильнике аппетитной еды не нашлось, желтоватые яйца в тарелке на столе голосом матери напомнили о себе: «съешь». Выглядели они отвратительно, а на вкус оказались ещё хуже. Он скорее по инерции доел одно из них, даже не посыпав солью. Вернулся к холодильнику, допил томатный сок. Во рту стало совсем гадко.
В душе тоже было хорошо, даже лучше, чем в пустой комнате. Вода льётся как сказка, вроде той, что про репку: жучка за внучку, внучка за бабку. Капля за каплей, литр за литром, меняется, уходит, приходит. Огонь зажигать стало хлопотно: плита теперь стоит электрическая; за спичками и подавно нет желания бегать. А люди не любят, когда за ними следят. Вот из всех вечных радостей и остаются ванная, душ да смеситель.
Здесь никто тебя не трогает и не слышит. В ванной что-то постоянно происходит и меняется, и в то же время, застывает. Вода течёт вместо времени, а значит, есть возможность подумать. Вода очищает: кожу и мысли, они здесь особенно чистые, красивые, настоящие. Не то, что там, снаружи. И такие, они долго могут играть, переливаться, жить. Вода течёт по телу: по волосам, превращая их в причудливые тёмные щупальца, по ресницам, склеивая их в лучи, по груди, ногам, охлаждая их, успокаивая. Мысли текут в голове.
Через несколько минут в ванную пробился посторонний звук: в комнате зазвонил телефон. Максим быстро вытерся и уже более уверенными шагами добрался до него, чтобы ответить. Это была мама, она спросила, поел ли он, и выходит ли. Он ответил, что уже стоит на пороге и обувается, и она его задерживает.
Неприятное чувство, мысли скомкали, дали им пинка и забросили в подвал. Надо было собираться на учёбу, поэтому Максим схватил сумку, забросил в неё пару тетрадей со стола, распечатки, кошелёк, плеер; оделся и вышел из дому. Зубы он так и не почистил, во рту было гадко. Вода лилась из душа, но мыслей уже не освежала, в доме было пусто, теперь совсем.
В отличие от мытья, занятия не спасали время. Его не заменяли ни разговоры, ни игры в телефоне. Академические часы гораздо длиннее настоящих часов, они почти материальны, в них вес, кара, проклятье. Они не рождают мыслей, они стирают их и глушат. Когда, в конце концов, Максим вышел на улицу, он растерялся, внутри была, как и вокруг, пустая равнина улицы, в которую солнце, взгляды, звуки проникали безболезненно и бессмысленно.
– Ты куда сейчас, домой? Может посидим где-нибудь? – Спросил его Артур.
Артура Максим считал навязчивым и неприятным парнем, его идеи и предложения: вот из чего тот состоял. Он был закусочной в доме напротив, он был мифическими «тёлками», он был неделей азиатского кино и прыжком с парашюта. Особенно часто он был «тёлками», и всегда – мифическими.
– Нет, у меня дела, не сегодня, ок?
– Э, у тебя всё «не сегодня». Слушай, оп-па, а где ты? – Артур пару раз повернул голову на своей складчатой шее, вправо, влево, не глядя на собеседника. Он продолжил уже в сторону, артистично приставив руку козырьком. – Да тебя тут нет, ты же не сегодня здесь! Я лучше завтра приду и поговорим, хорошо? Ладно, всё время ты на меня так смотришь, хмурый-хмурый. Ну чего? Ты куда, Максим? Дела делать? Ну постой я пошутил. Блять, ну иди сюда!
В ларьке жвачка стоила 12 рублей. Зато в соседнем «минимаркете» была получше и за 10. Кто-то однажды сорвался, мол, какого чёрта стоять в очереди, когда можно взять сразу. Но Максим любил очереди, особенно здесь. Обычно кассирши были смуглыми пухлыми жёнами хозяев, ну или как у них там заведено. Они сидели, проводили штрих-кодами перед датчиком, болтали с чуть менее пухлыми охранниками, и у них были ярко розовые, тёмно-бордовые или даже коричневые губы. Но иногда на дверях появлялся тетрадный лист в клеточку со словами «срочно требуется кассир», и на стуле за кассой появлялась какая-нибудь девчонка, на которой был надет оранжевый фартук, снятый с её предшественницы. Если это был парень, или мужчина, он обычно ограничивался козырьком с логотипом минимаркета. Но все они делали это: хватали банку кукурузы, поворачивали её штрих-кодом к сканеру, ждали, пока тот не скажет своё «пик» и бросали банку в сборный лоток.
Максим никогда не наблюдал за ними, ему было достаточно слышать возгласы датчика. Если кассир был новенький, они раздавались беспорядочно, неинтересно. Но как только на своё место возвращалась его настоящая владелица, они сплетались в ровную, красивую мелодию. Пик, пик, пик, пик, лучше секундой стрелки, чётче биения сердца. Максим стоял в очереди, в очереди было хорошо и спокойно. Он думал, разглядывая полку со жвачкой, теребя руках ключ от шкафчика. Когда дело дошло до него, он положил жвачку, сдобную булку и бутылку йогурта на ленту, дождался трёх своих «пиков», расплатился и вышел на улицу.
Как дела сложатся там, Максим никогда точно не знал. Бывало по-разному. Сегодня тротуар был весь – людские туловища, руки и особенно ноги. А иногда – плечи. Солнце расползлось на всё небо, вымыв синеву. Вся в солнечных сполохах, причёсках, пакетах, улица хватала за плечо и подталкивала ноги: правую, левую, правую, ещё раз правую, чтобы не врезаться в девку с рекламными листовками, левую, правую. Не нужно было думать о ногах, их вело течение, смотреть было не на что. Он смотрел под ноги.
Сеть дорог образует множество путей. Свернуть там направо, здесь долго идти по прямой. Посидеть во дворе. Съесть булку, запить её йогуртом. Выйти из двора, налево, вдоль реки, через мост, вглубь квартала. Если есть в этом движении хоть какая-то правда, достижимая суть, она точно в конце перспективы, и за поворотом. Каждый новый подъезд, промелькнувший мимо, каждый раз, когда развязался шнурок есть момент, приближающий к ней. Она точно там.
Он идёт к ней, куда бы ни шёл, только бы идти, по мостовой, по асфальту, по газону, над рекой, в парке, во дворе. Слушать песни, плейлист на повторе. Чтобы сократить безбожно далёкое расстояние до неё и чуть проще, легче делать шаг. Не отвечать на звонки, они крадут её. Не смотреть в глаза, они похищают её. Не останавливаться.
Вечерние птицы особенно печальны, особенно отчаянно каркают и дерутся за крошки. Вечером воробей теряет рассудок и бросается на голубя. Ночь приравняет всех и всех лишит глаз, если до ночи ты не набил брюхо, уснёшь голодным. Птицы гораздо увереннее людей в том, что наступит завтрашний день, но и те должны до наступления ночи заявить о себе, или уснуть ни с чем.
Роза стоит пятьдесят рублей. Тюльпан стоит тридцать рублей. Фрезия, как и роза, 50. Максим всегда задерживается здесь. Это не остановка, это тоже продолжение мысли. Что ей понравится? Сегодня ему показалось, что розы достаточно свежи, чтобы оправдать свою банальность. Такие, как эти – они даже не розы, они есть девственность в предвкушении члена; снег, застывший перед лавиной. Вдох. Взрыв. Вдох. Нежность. Вдох. Истома.
Жетон метро стоит 22 рубля. Проездной на месяц – 555 рублей. Когда часто заходишь в метро, забываешь о жетонах. Максим провёл карточкой над датчиком, над ним зажёгся зелёный кружок. Эскалатор тоже течёт вниз, совсем как вода. Снова и снова. А застывший эскалатор – это ледяная глыба, вековой ледник. Иногда, если долго ждать, можно увидеть, как и он потечёт.
На этой станции Максим всегда стоит в одном месте: в конце вестибюля. По его правую руку вгрызается в толщу земли дорога на север, по левую – на юг. Перед его взором непрерывно движутся лестничные ленты, за его спиной светится экран автомата для оплаты услуг сотовой связи. Его пальцы сжимают стебли роз, его мысли по крупице выжимают из дрожащей дымки её образа отдельные знакомые черты. Это – его царство, здесь никто не сомневается, в том, что он ждёт её. Это его мир, и сейчас он – его бог. Когда его никто не тревожит, она обретает облик чёткий, красивый, нежный. Руки перетекают в запястья, волосы небрежно спадают на лоб. Он обнимает её, она кладёт руку ему на грудь. Другой касается губ.
– Твои губы, – говорит она.
– Твои брови, – отвечает он, и проводит пальцами по её бровям.
Они ложатся рядом в рассеянном белом свете. Он ласкает её талию, целует её груди. Она немного сгибает колени и разводит их в стороны, он входит в неё, сжимает сильнее. Она держит его, как последнюю ветку в падающем в пропасть мире и принимает его напор с упоением.
Максим ненавидит, когда этот фильм, в котором он и она – главные действующие лица, без спросу прерывают. Здесь этого не происходит. Здесь они глядят на его розы и, кажется, тоже почти видят её.
Он приходит на станцию к восьми часам, иногда ждёт полчаса, иногда – полтора. Когда он возвращается позже матери, та спрашивает его, где он был. Он всегда что-то выдумывает, на это у него есть время по пути домой.
05.06.2010, 22:35
